Вокруг света на 'Коршуне' - Страница 20

- Да... Вовсе отчаянный...

- И как он только еще жив остался!..

- И до сих пор жив... Только грудью слаб... Он в бессрочные вышел и в Рамбове сторожем на даче. Я его летом встрел. А быть бы ему арестантом, если бы этого самого Барабанова не сменили в те поры и не назначили к нам старшим офицером Ивана Иваныча Буткова... Он теперь в адмиралы вышел. Человек он был справедливый и с большим рассудком... "Повремените, - это он капитана просит, - такого лихого матроса в арестанты назначать; я, говорит, быть может, его исправлю". А капитан только махнул рукой: "Не исправите, мол... Уж его всячески исправляли и ничего не вышло, а впрочем, можно повременить; действительно, этот пьяница, грубиян и вор - преотличный матрос". Тоже, значит, и в капитане морская душа была. Любил он хороших матросов и многое им прощал! - пояснил Бастрюков. - И ведь как вы думаете, братцы, ведь совсем другим человеком сделал новый старший офицер этого самого Егорку... Дивились мы тогда... А все потому, что душу человеческую понял и пожалел матроса...

Бастрюков на минуту смолк.

- Как же он такого отчаянного исправил? Чудно что-то, Иваныч, нетерпеливо спросил кто-то.

- Чудно и есть, а я вам верно говорю... Словом добрым проник, значит, человека. Призвал это он Кирюшкина к себе в каюту и говорит: "Так и так, брось, братец ты мой, свою дурость и служи как следовает. Тебя в арестантские роты хотели отдать, но я поручился за тебя, что ты станешь хорошим матросом. Уж ты, говорит, меня, Кирюшкин, оправдай... Ступай, говорит, и подумай, что я сказал, и верь, что я от доброго сердца, жалеючи тебя". Только всего и сказал, а как пришел это Кирюшкин от старшего офицера на бак, смотрим - чудеса: совсем не куражится и какой-то в лице другой стал... После уж он мне объяснил, как с ним, можно сказать, первый раз во всю жизнь по-доброму заговорили, а в те поры, как его стали спрашивать, что ему старший офицер отчитывал, Егорка ничего не сказывал и ровно какой-то потерянный целый день ходил. Ну, думаем, видно, Егорку застращал арестантскими ротами, а не то Сибирью новый-то старший офицер... Ладно. В скорости вышли мы из Кронштадта и пришли в Ревель. На другой день велено было нашей вахте собираться на берег - отпускали, значит, гулять. Одеваемся мы, значит, в новые рубахи, смотрим - боцман приказывает и Егорке ехать. А тот стоит и вовсе ошалел, во все глаза смотрит, потому его почти никогда не отпускали на берег... знали, что пропьет с себя все или что-нибудь скрадет, что плохо лежит. "Ты что зенки вертишь? - говорит боцман. - Тебя, такой-сякой, старший офицер велел отпустить на берег. Видно, еще не знает, каков ты есть". "Старший офицер?" - вымолвил только Егорка. - "А ты думал, я за тебя просил?.. Я, прямо скажу, просил, чтобы тебя не пускали, вот что я просил, но только старший офицер приказал... Одевайся... И будут же тебя пороть завтра, подлеца. Опять что-нибудь да выкинешь, дьявол!" Однако Кирюшкин ничего не выкинул и вернулся на фрегат, хотя и здорово треснувши, но с целыми вещами. Мы только диву давались. А старший офицер на утро, во время уборки, подошел к нему и говорит: "Спасибо, Кирюшкин, оправдал ты меня. Надеюсь и впредь". Егорка молчит, только лицом весь красный стал... И с тех пор шабаш... Ни воровства, ни озорства - совсем путевый стал.

- Совесть, значит, зазрила...

- То-то оно и есть... И доброе слово в душу вошло... Небось, оно, доброе-то слово, скорее войдет, чем дурное.

- Что ж он, пить бросил?

- Пить - пил, ежели на берегу, но только с рассудком. А на другой год старший офицер его в старшие марсовые произвел, а когда в командиры вышел, к себе на судно взял... И до сих пор его не оставил: Кирюшкин на евойной даче сторожем. Вот оно что доброе слово делает... А ты говоришь, никак невозможно! - заключил Бастрюков.

Наступило молчание. Все притихли под впечатлением рассказа.

- А и холодно ж, братцы. Разве пойти покурить! - промолвил, наконец, Бастрюков и, выйдя из кучки, подошел к кадке и закурил трубочку.

Володя снова заходил, взволнованный рассказом матроса. И сам этот пожилой матрос с серьгой в ухе, с добрыми и веселыми глазами и с своей философией еще милее стал Ашанину, и он решил познакомиться с ним поближе.

Пробило шесть склянок. Еще оставалось две. Володя ужасно устал ходить и прислонился к борту. Но только что он выбрал удобное положение, как почувствовал, что вот-вот и он сейчас заснет. Дрема так и звала его в свои объятия. У борта за ветром так было хорошо... ветер не продувал... И он уже невольно стал клевать носом и уж, кажется, минуту-другую был в полусознательном состоянии, как вдруг мысль, что он на вахте и заснул, заставила его вздрогнуть и поскорее уйти от предательского борта.

"Срам какой... Хорошо, что никто не видал!", - думает он и снова начинает ходить и нетерпеливо ждать конца вахты. Спать хочется нестерпимо, и он завидует матросам, которые сладко дремлют около своих снастей. Соблазн опять прислониться к борту и подремать хоть минутку-другую ужасно велик, но он храбро выдерживает искушение и, словно бы чтоб наказать себя, лезет осматривать огни.

- Напрасно, барин, беспокоитесь, я только что осматривал, - говорит боцман Федотов, который, как маятник, ходил взад и вперед и зорко посматривал на паруса.

- А часовые смотрят?

- Смотрят...

- Кажется, кливер будто полощет?

- Это так только оказывает. И кливер стоит форменно, не извольте сумлеваться, - говорит боцман с снисходительной почтительностью.

- Вперед смотреть! - снова раздается звучный и веселый голос мичмана.

- Есть! Смотрим! - снова отвечают часовые.

Море черно. Черно и кругом на горизонте. Черно и на небе, покрытом облаками. А корвет, покачиваясь и поклевывая носом, бежит себе, рассекая эту непроглядную тьму, подгоняемый ровным свежим ветром, узлов по восьми. На корвете тишина. Только слышатся свист и подвывание ветра в снастях да тихий гул моря и всплески его о борта корвета.